Загс – это какая-то страшная махина. Там стоят фикусы и лежат ковры. Стулья. Какая-то стойка. И не наливают. Мы с Кровцовой жались к стенам, очень убогие и очень напуганные соц массой.
- Аа, – говорила Кровцова, – а что, если они тут всех заставляют жениться. Пришёл единожды, и всё, пизда.
- Окей, – говорю я, – выходи за меня. Ты гречневые блины печёшь и трахаешься как эскалатор.
- Эскалатор? Что это, блять, такое вообще значит? Огромная железная хуйня, которая ездит по тебе взад-вперёд. Ты, что ли, намекаешь, что я жирная?
- Женщина, – говорю я, – пойдём покурим.
И мы курим, дожидаясь будущих новосрачных. Про «новосрачных» Саша-младший придумал. Саша-младший по-прежнему считает, что я белая контра, предатель родины и с Гитлером имею неуставные отношения, хотя кто ту ещё у нас еврей, а кто просто не космополит. Будущие женатики смешные такие. В костюмах, что она, что он. У неё штаны короткие, как у британского отстрелка на концерте каких-нибудь либертинс. И цепочка болтается у ноги. И она, Анечка, коллективная мечта, ростом, наверное, метр пятьдесят и может быть ещё чуть-чуть, а Паша орясина под двойку, бывший волейболист. Мы всё шутили раньше, что он, точно педофил, потому что у Анечки такой тип человеческого лица, что она до пятидесяти будет как ребёнок с работного дома, а потом сразу как старушка с работного дома. Регистратор, такая женщина в люрексе (что такое, блять, люрекс, это Кровцова сказала, а я не знаю, что это такое) с огромными ногтями трупного цвета, нам очень ласково улыбалась, но что-то у неё в лице было подозрительное, вроде бы она уже представляла, как Пашка с Анькой пойдут подавать на развод через полгода, вроде бы она всю систему эту уже исходила вдоль и поперёк, везде плавала и всё знает. А ещё происходящее ей очень не нравится. Но она нам улыбалась весело и как-то по-висельному. Короче, Пашка с Анькой расписались, мы с Кровцовой что-то чёркнули, маякнув паспортами, а потом все пошли к машине, где ящик рэдбула, какая-то рыготина (портвейн) и торт «мечта» размером с Орегон. У той же машины мы и тусили, слушали кристалкастлс, периодически загребая гречку, перемешанную с бисером и монетами, чтобы резко и чётко по Ане с Пашей запустить. Аня потом очень смешно выцарапывала эту гречку из трусов, потому что штаны с неё спадают (худая как доска, у Паши, факт, синее море на лобке) и гречка туда просыпается.
- Конформисты, – говорю я, – чё вы гречку-то взяли, я читал, что надо рис.
- Гречка – это дорого, – заявляет Аня, – и почти мажорно. Очень понт, знаешь ли.
И ржёт. И мы ржём. Это хорошо, когда можно просто ржать и тусить под кристалкастлс у машины, и вообще больше ничего не делать и ни о чём не думать: ни о счетах, ни о ботинках, на которых отваливается задник, ни о том, что с ноября – ни письма, ни хуя, ни о том, что все семантические подмены и выдача желаемого за действительное, выдача действительного на процентов сорок от силы – за желаемое – суть всё равно ведут к аннигиляции и распаду, ни о том, что. А потом дождь хуйнул, какой-то кратковременный и несерьёзный. Мы вымокли и поехали в пельменную, где Кровцова предлагал пить пельменный бульон из Аниных кед, но никто не согласился, даже Паша.
И ни драк, ни танцев, ни пения.